В.З.Демьянков. Интерпретация как инструмент и как объект лингвистики

В.З. Демьянков

Интерпретация как инструмент и как объект лингвистики ћ

1. Интерпретация как инструмент лингвистики

2. Филологический интерпретационизм

3. Интерпретационизм в лингвистической теории

4. Интерпретация как объект философии языка

5. Заключение

Литература

-5-

1. Интерпретация как инструмент лингвистики

Практическая потребность истолкования трудных текстов была первопричиной возникновения филологии. В романтической герменевтике [Ast 1808, c.1] филология расширительно определялась как исследование классического мира в целостности его искусства, науки, общественной и частной жизни. В центре внимания находился дух древности, отражаемый трудами древних писателей и частной жизнью “классических народов”. Внешнее проявление жизни считалось содержанием, а представление и язык – формой классической жизни.

В этом представлении можно выделить две стороны:

- филолог дает субъективное истолкование тексту;

- мир толкуемого текста отдален от интерпретатора во времени и в принципе недоступен.

В прошлом остался романтический интерес к недоступному миру, он оказался чужд теоретикам 20 в.: “Нужно со всею настойчивостью подчеркнуть, что эта филологическая установка в значительной степени определила все лингвистическое мышление европейского мира. Над трупами письменных языков сложилось и созрело это мышление; в процессе оживления этих трупов были выработаны почти все основные категории, основные подходы и навыки этого мышления” [Волошинов 1929, с.85].

Так выкристаллизовался до сих пор актуальный взгляд на филологию: “Само слово филология имеет, по моему мнению, два значения. Во-первых, оно означает известный метод изучения текстов. Это метод универсальный, и он сохраняет свою силу независимо от того, какую конкретную цель преследует изучение текста – лингвистическую, историческую, литературоведческую и т.д.; во-вторых, слово филология означает известную совокупность или, как говорили когда-то, энциклопедию наук, посвященных изучению истории культуры в ее словесном, преимущественно, выражении. В первом отношении филология есть первооснова лингвистики так же, как и прочих наук, имеющих дело с текстами, потому что филологический метод истолкования текста, то есть добывания из текста нужных сведений, как уже сказано, есть метод универсальный. Во втором отношении, наоборот, лингвистика, и именно изучение отдельного языка в его истории, есть первооснова филологической энциклопедии, ее первая глава, без которой не могут быть написаны остальные” [Винокур 1941, с.225-226]. Литературоведение и языкознание как ветви филологии допускают плюрализм концепций, но “в разной степени: литературоведение в большей степени, языкознание – в меньшей. Причина – та же, что и у любого плюрализма концепций: никакая парадигма до сих пор еще не решает полностью стоящих перед данной дисциплиной задач, более того, на некоторые вопросы ответ отсутствует полностью или настолько неудовлетворителен, что напрашивается вывод о том, что в этом виноваты парадигматические рамки, в которых проблема формулируется” [P.Finke 1984, c.13].

Языкознание, сосредоточенное только на проблемах описания языка, отпочковалось от филологии и на время вынесло субъективность и внеязыковые факторы за скобки истолкования. Но к началу 20 в. границы между литературоведением и лингвистикой вновь стали размываться [Spitzer 1928, c.1]. Историки языка, стремящиеся к объективному объяснению фактов, под влиянием Фосслера, Кроче и др., постепенно перестают воспринимать “субъективность” интерпретации как помеху познанию, ведь “то, как художник говорит, определяется тем, как он видит. Из литературного стиля способ выражения переходит в общепринятый язык” [Spitzer 1928, c.64].

Заложена субъективность в самих основах древнейшей лингвистической дисциплины, лексикографии. Составляя словарь, лексикограф прорабатывает тексты, выделяет в них элементы, заслуживающие прямого отражения в словаре (их он называет лексическими элементами), группирует и

-6-

объединяет в рамках лексической статьи [1] , приводит к каноническому виду и выявляет основные и второстепенные толкования в тексте; ср.: “Философ-лингвист, сопоставляя контексты данного слова, делает установку на момент тождества употребления, ибо ему важно изъять данное слово как из того, так и из другого сопоставляемого контекста и дать ему определенность вне контекста, то есть создать из него словарное слово. Этот процесс изолирования слова и стабилизации значения слова вне контекста – усиливается еще сопоставлением языков, то есть подысканием параллельного слова в другом языке” [Волошинов 1929, с.95-96]. Хотя это описание лексикографической работы дает всего лишь упрощенное представление о лексикографических проблемах, видим, что к интерпретации лингвист должен прибегать буквально на всех этапах:

- выделение лексических элементов связано с синтаксической интерпретацией текста, поскольку далеко не всегда просто провести границы между словами (а именно слова характеризуются как основные лексические элементы); делают это на свой страх и риск;

- лексикограф сводит словоформы текста к заглавной форме, под которой читатель и найдет нужную единицу в словаре; эта задача морфологической интерпретации далеко не тривиальна для языков с богатым словоизменением; разные национальные традиции по-разному выбирают заглавную форму для глаголов: инфинитив в современных европейских языках (часто с указанием “трудных” форм), конструкты, подаваемые как “простые корни” (в санскрите), форма прошедшего времени единственного числа мужского рода в арабском и т.д. [2] ;

- семантическая интерпретация связана с группировкой наблюдаемых и в принципе возможных значений у каждой лексемы; разграничение главных и производных от них значений – проблема, доставшаяся нам от самых первых словарей и так и не решенная окончательно в принципе. Затруднения создаются уже синтаксической и морфологической интерпретациями. Стремясь к тому, чтобы в качестве заглавного образа лексемы выступало отдельное слово, лексикограф создает для себя же дополнительные проблемы: как отражать фразеологические сращения, как грамматически характеризовать слова вне контекста, отражать сочетаемость слов и т.д. [3] ;

- прагматическая интерпретация дополняет семантическую интерпретацию: в словаре указываются значения и референции слова, не получаемые только из значений составных частей словосочетания. При этом лексикограф часто нарушает границу между словарем и энциклопедией, указывая, фактически, условия правильной или уместной референции слова.

2. Филологический интерпретационизм

К концу 20 в. в филологии выработалось направление – интерпретационизм, (синонимы: интерпретирующий подход, интерпретивизм), основной тезис которого: “Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме”. При таком “аристотелевском” подходе развитие теории связывается с выяснением значения, с передачей взглядов теоретиков и с установлением гармонии между взглядами, на первый раз противоречащими друг другу [4] . Благодаря этому мы и наблюдаем такое разнообразие подходов в теоретическом мышлении: чужие теории становятся сырьем для теоретика. Традиции мышления, ранее малоизвестные или обходимые молчанием, вышли на передний план [5] . Теоретизирование теперь связано не только с продуцированием, но и с интерпретацией теоретического дискурса [Carter, Presnell 1994, с.1]. Оборотной стороной этого интерпретативного поворота (interpretive turn) стал интерес к межличностной коммуникации в науках о человеке (см., например, [Hiley, Bohman, Shusterman eds. 1991]).

До возвращения интерпретационизма вопросы “интерпретации” уходили на второй план [Giddens, Turner 1987: 2]:

-7-

естественные и гуманитарные науки, как предполагалось, внеположены какому-либо интерпретативному исследованию, поскольку их цель сводилась к выявлению и формулированию объективных законов, или систем законов на основе исключительно эмпирических наблюдений. Огрубленно говоря: то, как в науке открываются и формулируются законы, не связывалось с окружающей культурой мышления и процедурами обмена мнениями. Когда же это положение было осмыслено в заостренной форме, оно вызвало сомнения у скептиков: неужели, действительно, методология науки находится вне рамок остальной мыслительной деятельности человека? Ответ напрашивается сам собой: вряд ли [6] .

Интерпретативный подход в одной из ветвей филологии, в литературоведении, стремится учесть и свойства текста, и эстетические свойства произведения в целом [Olsen 1987, c.1]. Интерпретационисты (например, “новые критики”) смотрят на свой предмет сквозь призму традиционно герменевтических понятий, например: воля, интенция, правило, конвенция и т.п. [Harst 1989, c.9]. Исследователь как профессиональный читатель ищет неожиданные, но не радикально новые интерпретации литературного произведения: результат интерпретации не должен шокировать. На основе текста устанавливают мотивацию автора и описывают “читательскую компетенцию” [Culler 1980, c.50].

Интерпретативная ориентация подчеркивает активную, продуцирующую природу чтения; несколько в стороне остаются понятия более традиционные для литературной критики, такие как представление и выражение [Derrida 1967]. Эстетические свойства произведения надстраиваются над текстовыми и представляются как результат читательской деятельности, когда эстетические оценки текстовых свойств, сочетаясь, придают тексту значимость, связность и целенаправленность [Olsen 1987, c.3]. Эстетическое суждение возникает в результате правдоподобных умозаключений, критерии которых апеллируют к эстетике и потому отличны от обычных индуктивных или дедуктивных критериев. Такое эстетическое доказательство вводит дополнительные разграничения в восприятие адресата и воплощает стратегии читателя [Olsen 1987, c.5-6].

Итак, литературная компетенция (аналог языковой компетенции в теории Н.Хомского) реализует интерпретативные стратегии. В результате изучения деятельности читателя – того, как формируются оценки, суждения, интерпретации, какие возникают затруднения при понимании текста и т.п. – мы приходим к фундаментальным вопросам методологии науки [Culler 1980, c.50].

Поэтика в интерпретационистской парадигме совпадает с теорией прочтения: о литературных текстах говорят как о том, что задает конвенции литературной интерпретации, полагая, что “читать текст как литературу – значит читать его как вымысел” [Culler 1975, c.128]. При этом подходе мы возвращаемся к некоторым положениям, типичным для литературоведческого структурализма [Firth 1968, c.128–129]:

1. Подчеркивается зависимость литературы от стилей чтения, на которые опирается литературная критика.

2. Выясняются процедуры интерпретирования поэтического произведения, составляющие литературу как институцию, общественное установление, со своими конвенциями, выработанными в течение веков.

3. Многообразие операций интерпретирования позволяет воспринимать даже смелые и новаторские тексты, сложные для уяснения при иных, более обычных, стилях понимания. Осознание читателем скрытых своих предположения и целей облегчает восприятие текста: фактически (говоря словами М.Пруста) “читают себя”, не выходя за границы своего внутреннего мира. Давая смену и комбинацию событий, непривычных для восприятия в обыденной жизни, мы “атомизируем” язык: знаки обычного мира расщепляются на составные части. Именно поэтому литература заставляет интерпретатора выйти за пределы “домашнего мира”, расширив его (что бывает и болезненно, и приятно), в какой-то степени осознав интерпретативные модели, пополняющие нашу культуру.

3. Интерпретационизм в лингвистической теории

Интерпретирующий подход в другой ветви филологии, в лингвистике [7] , также далеко не нов. Важный импульс он получил в 1970-е гг. от интерпретативной, или интерпретационной, семантики, связанной с именами Н.Хомского и Р.Джеккендоффа [R.Jackendoff 1983]. Эта концепция семантики в рамках порождающей модели выкристаллизовалась в результате противоборства с “порождающей семантикой”, в которой предполагалось, что мысль формулируется как семантическая репрезентация, которая, в результате трансформаций, постепенно обрастает языковым материалом [G.Lakoff 1970]. В порождающей семантике смысловое представление высказываний является исходным пунктом синтаксической деривации. В интерпретативной

-8-

же семантике все значения предложения вычисляются в результате работы правил семантической интерпретации над уже практически готовой синтаксической структурой (над глубинной структурой – в самых первых вариантах концепции, над глубинной и поверхностной структурами – в вариантах начала 1970-х гг., исключительно над поверхностной структурой – еще позже).

В результате победила интерпретативная семантика. Техническая реализация порождающей семантики натолкнулась на непреодолимые трудности (см., в частности, [Baker, Brame 1972, с.73]), особенно в том, что связано с объяснением анафорических конструкции, эллипсиса, референции имен и дескрипций в предложении. Во-первых, причиной неудач была сама презумпция порождающей семантики, что каждому значению неоднозначного высказывания соответствует одна семантическая репрезентация. Это положение противоречило тому факту, что одно и то же имя может относиться к самым разным предметам, и сгруппировать эти предметы непротиворечивым образом не удается, при всех логико-философских ухищрениях. Во-вторых, пришлось бы признать, что некоторые семантические репрезентации, соответствующие совсем небольшим высказываниям, бывают бесконечно длинными (парадокс Баха-Петерса [Seuren 1986, с.193]). Если принять “перформативную гипотезу”, при которой главным субъектом любого предложения является абстрактный элемент с референцией к автору высказывания, а главный предикат имеет семантику типа говорить, утверждать, просить и т.п. (перформатив в широком смысле слова), то для предложения типа: Дайте жалобную книгу! придется постулировать огромное количество исходных семантических представлений, в соответствии с тем, имеется ли в виду просьба, требование, гневное восклицание, угроза и т.п.

Интерпретационисты же поступают проще: они утверждают, что все эти семантические представления получаются в результате интерпретации высказывания в контексте. Количество интерпретаций предложения зависит не только от набора правил, или процедур, интерпретирования языковой структуры (а это – главная задача интерпретативной семантики), но и от состояния интерпретатора, лабильности его, от контекстных условий и многого того, что, вообще говоря, входит в сферу не столько лингвистического, сколько социологического и психологического описания (таков подход этнометодологов).

Неинтерпретирующий подход принимает, что исходная (семантико-синтаксическая) структура предложения прямо указывает соотношения между разными референтами, в том числе, и отношения кореференции. Правила, переводящие семантическую структуру в синтаксическую, заодно вводят специальные анафорические элементы. В этом и был корень затруднений [Th.Wasow 1975, с.368]: ведь нужно было предусмотреть условия и процедуры такого перевода. В интерпретативной же семантике (особенно в более поздней версии) структура, подвергающаяся интерпретации, столь же неоднозначна, что и поверхностная структура, а процедуры перевода просто не нужны. Затруднения сторонников порождающей семантики интерпретационисты решают следующим образом:

1. Реальное предложение, если его интерпретировать как бы в вакууме, осмысляется (получает семантическое представление) при установлении того, какие классы сущностей в принципе могут соответствовать данному имени, а какие – не могут (эта процедура легко реализуется даже в компьютерном воплощении, см. [Leonard 1984]).

2. Анафорические элементы априорно допускают кореференцию с любым элементом того же или смежного предложения текста, та или иная интерпретация соотносит (в таблице кореферентности) пары имен (в частности, местоимений) [Jackendoff 1972, с.111]. Иногда [Lasnik 1976, с.90] предполагается, что достаточно процедур, устанавливающих, какие элементы не могут быть кореферентными; все остальные возможности кореференции потенциально допустимы. Правила выбора референта (иногда называемые construal rules) позволяют отсеять заведомо недопустимые соответствия между референтом некоторого имени в предложении и референтом анафорического элемента, да и то лишь в потенции. (В порождающей грамматике такие правила очень похожи на правила интерпретации элементов предложения, находящихся в необычном месте, то есть передвинутые по ходу синтаксической деривации [Chomsky 1981], ср. [Reinhart 1983a, с.11].) Так, для предложения Люся любит Петю, и ее не волнует, что он – алкоголик допустима кореференция элементов Люся и ее, Петю и он, но не допустима кореференция элементов Петю и ее.

3. Помимо чисто синтаксических процедур (например, задаваемых в терминах периферийности, ср. [R.Hudson 1976, с.57]), есть и семантические. Человек интерпретирует речь при презумпции ее связности и вычисляем кореференты, стремясь минимально отклоняться от этой презумпции [Bartsch 1979, с.41-42]. Например, предложения Друзья Джона никогда не оставят его в беде и Друзья Джона никогда не оставят в беде своего друга и даже Друзья Джона никогда не оставят в беде интерпретируются близким образом (но по-разному в изолированном предложении и в дискурсе), поскольку презумпция связности требует от нас установить референт для его [R.Cooper 1983, с.138], для термина друзья (которое, как и другие реляционные термины, типа терминов родства – отец, мать, брат и т.п. – требуют указания на того человека, к которому референт имеет отношение).

-9-

Вполне естественно ожидать, что один этап интерпретации является предпосылкой для другого, и что поэтому такие правила могут формулироваться как семантические соотношения, типа семантических постулатов Р.Карнапа [Carnap 1950, c.83] или максим разговора П.Грайса.

4. Неоднозначная интерпретация часто – результат конкуренции именных сочетаний в том же предложении или в тексте, с одинаковым основанием интерпретируемых как данное [Okamoto 1981, с.228]. Поскольку же люди по-разному интерпретируют разные элементы предложения в терминах данное – новое, люди по-разному интерпретируют одну и ту же анафору.

5. Если в предложении вообще нет достойного кандидата на должность подлежащего, как в случае с нулевым подлежащим типа: Просит денег. Не дам, включаются процедуры интерпретации, соотносящие структуры предложений (заданные в терминах участников обрисовываемой предложением ситуации) с коммуникативной перспективой высказывания в целом [Pléh 1982, ñ.459] и с коммуникативной релевантностью референтов для интерпретатора [Brown, Yule 1983, с.221].

6. Усвоение правил интерпретации анафоры связано с когнитивным развитием и не завершается с наступлением синтаксической зрелости человека, то есть, к десяти годам [Schaner-Wolles, Haider 1987, с.77]: категоризация мира у человека продолжается всю жизнь. Поэтому интерпретативные механизмы значительно более индивидуальны, чем стандарты построения высказывания.

7. Мы интерпретируем свои и чужие высказывания (а также свои отчужденные, когда-то нами же произнесенные высказывания) с анафорой по-разному, потому что стратегии интерпретации у говорящего и у слушающего не совпадают [Reinhart 1983, с.76]. Например, когда говорящий видит возможность проинтерпретировать элемент как анафору, он спокойно продолжает свою речь, только если не видит противоречия со своим восприятием мира. Если же слушающий видит, что в чужом высказывании можно было бы употребить анафору, но ее там нет, он делает вывод, что это говорящему для чего-то нужно и выдвигает гипотезы о причинах этого. В рамках таких гипотез используются разные стратегии интерпретации, зависящие от того, каковы синтаксические и семантические отношения между антецедентом и анафорическим элементом [M.Schwarz 1997, с.454]. Оказывается, что интерпретация анафоры не только отыскивает, но и создает референты.

Интерпретационисты берутся объяснить не только традиционные семантические проблемы (среди прочего, восприятие речи, особенно интерпретацию неологизмов [K.Allan 1986, с.273], игры слов, юмора, иронии, метафор и окказионализмов), но и такие разнородные явления, как: каузативы [Song 1988] и придаточные относительные [Dresher 1977], [Kroch 1981], кванторные слова [Labov 1985] и условные обороты [Johnson-Laird 1986], компаративы [Pinkham 1985] и сочинительные связи [E.Lang 1977], перебивание и поправки в разговоре [A.Bennett 1978] – словом, случаи, в которых синтаксисты подозревают эллипсис, а исследователи коммуникации – недоговоренность. Интерпретационисты объясняют неоднозначность референции у имен и именных словосочетаний, область действия логических и модальных операторов, даже пытаются объяснить тот факт, что один и тот же человек может обладать конфликтующими мнениями об одном и том же референте, скрывающемся под различными языковыми оболочками [Eijck 1988, c.17] [8] .

Каковы же свойства интерпретации при таком подходе?

Во-первых, часто такую семантику представляют по образу и подобию семантической теории в математической логике: каждому виду семантического выражения приписывают множество, истинностное значение, функцию (по множествам дающую истинностные значения) или нечто иное,– считаемые справедливыми при любой интерпретации данного языка [G.Evans 1976, c.61]. Эта процедура приписывания (assignment) рассматривается как выявление исходной (глубинной), реальной сущности конкретной единицы языка (чаще всего – слова). Такая сущность роднит между собой единицы одного и того же вида и предопределяет валидность высказывания и выводов из него [9] .

Во-вторых, такая теория дает взгляд на семантическую интерпретацию непосредственно в рамках универсума речи, без опосредования репрезентациями для значения языковых конструкций [Hofmann 1979, c.60]. Особенно ярко это положение реализовано в “процедурной семантике”.

-10-

В-третьих, здесь находит продолжение герменевтический, или “аристотелевский” (т.е. не “галилеевский”) подход к языку как к результату исторического накопления [M.Shapiro 1983, c.10]. Филологический анализ в широком смысле, в духе герменевтов девятнадцатого века, состоит в “переосознании”, или “переузнавании” того, что же именно мы знаем в языке. Эта процедура углубления понимания, или обобщения знания, выглядит как реконструкция, подобная платоновскому “вспоминанию” (анамнесису). Понять языковую структуру – значит аналитически проинтерпретировать смысл достигнутого осознания того, что воплощено в грамматических фактах. Это и реконструкция связности (когерентности) фактов, благодаря которой факты только и существуют [M.Shapiro 1983, c.10-11], за фактами тогда вскрываются системы отношений, имманентные наблюдаемым данным. Получаемое описание внутренне непротиворечиво и подчинено принципу бритвы Оккама. Грамматика, написанная с педагогическими целями, на этом может и остановиться. Интерпретативный же анализ стремится к “экспланаторному” пониманию, выходящему за рамки каталогизирования языковых единиц и правил их комбинирования; важно переосмыслить уже осознанные отношения, стоящие за фактами.

В-четвертых, интерпретационный подход заинтересован в описании и объяснении структур человеческого опыта. Эти структуры рассматриваются как субъективные процессы интерпретации – как если бы значение добавлялось индивидом (интерпретатором) к объективно существующим вещам и событиям в мире. Культура же трактуется как унифицированный набор субъективных интерпретаций, по которым имеется консенсус людей – носителей культуры [Deetz 1984, c.215]. Для интерпретациониста текст и наблюдатель живут в одном и том же времени [10] .

4. Интерпретация как объект философии языка

Так мы приходим к необходимости определить, что же такое интерпретация.

Интерпретативный анализ этого понятия, проведенный нами [Демьянков 1989], дает следующую картину.

Интерпретация – когнитивный процесс и одновременно результат в установлении смысла речевых и/или неречевых действий. Как и при анализе когнитивной деятельности, можно говорить о субъекте, объектах, процедуре, целях, результатах, материале и инструментах интерпретации. Причем:

1. Интерпретация является триединством: одновременно процессом (обладающим объектами и результатами), результатом и установкой (презумпцией интерпретируемости объекта). Результат бывает воспринимаемым внешне – в виде воспроизведения, пересказа, перевода, реминисценции и т.п. – или исключительно внутренним – как понимание.

2. Интерпретация – целенаправленная когнитивная деятельность, обладающая обратной связью с промежуточными (локальными) и глобальными целями интерпретатора, который далеко не всегда уверен в целенаправленности действий у автора воспринимаемой речи. Интерпретация состоит в установлении и/или поддержании гармонии в мире интерпретатора, что может выражаться в осознании свойств контекста речи и в помещении результатов такого осознания в пространство внутреннего мира интерпретатора [11] .

3. Объект интерпретируется только в рамках системы, когда заранее определен набор допустимых видов и форм представления результата [12] . По выражению, в частности, восстанавливаются генезис, социальный и личностный мотивы автора.

-11-

4. Значения не образуют отдельного царства, а появляются только в результате удачной интерпретации. Интерпретация – попытка создать значение в соответствии с некоторыми целями, для чего используются стратегии. Тогда только языковое выражение и обретает речевое значение, которое, актуализируясь в виде смысла, дополняет, сужает или даже в корне меняет уже сложившийся внутренний мир интерпретатора. Речевое значение гармонизирует высказывание с предшествующим контекстом. Смысл выражения – актуализированное речевое значение в рамках сиюминутной ситуации интерпретирования. Сторонний наблюдатель может непосредственно увидеть результаты (например, ответные действия и текст пересказа), а может только о них догадываться, полагая, что интерпретатор произвел умозаключения и достроил свой внутренний мир. Удачная интерпретация заслуживает одобрения, только когда воспринята внешне: аплодисменты и цветы получает тот интерпретатор, который не просто понял, а передал для других свое понимание произведения – музыкального, литературного и т.п. Итак, различаются:

языковое значение элементарных, неразложимых единиц ментального лексикона, и

речевые значения, “вычисляемые” в результате интерпретации.

5. К опорным пунктам относятся в тексте слова, конструкции, мысли и т.п., на которые опираются при использовании инструментов интерпретации. Инструменты же бывают трех видов:

– свойства речи (предложений или текста в их составных частях и отношениях),

знания о свойствах речи на данном языке или на человеческом языке вообще. Различаются: локальные знания контекста и ситуации, импликации текста (логический вывод, полнота которого характеризует тип интерпретации, выбираемой при достижении конкретной цели, и регулируется избираемой стратегией решения задачи) и глобальные знания конвенций, правил общения (определяют регулярность, единообразие интерпретации близких выражений одним и тем же человеком) и фактов, выходящих за пределы языка и общения;

стратегии интерпретирования, организующие реальный ход интерпретирования и соединяющие между собой цели и средства интерпретации; эти инструменты используют другие инструменты – средства речи, знания, а также другие стратегии, взятые в подчинении к данным.

Как и обычные инструменты (например, нож, который адаптируется к объекту – скажем, становится острее или тупее), инструменты интерпретации могут сами меняться по ходу своего применения.

6. Каждый шаг в процедуре интерпретации связан с предвосхищением (выдвижением и верификацией гипотез о смысле всего выражения или текста в целом) и характеризуется:

объектами ожидания (тем, по поводу чего предвосхищения появляются),

основаниями ожидания (более или менее вескими).

К объектам ожидания относятся:

– текст, ожидаемый после конкретного высказывания, слова и т.п.;

– внутренние миры автора: один (если интерпретатор полагает, что автор искренен) или несколько (в зависимости от количества эшелонов намерений, которые интерпретатор подозревает у автора);

– внутренний мир интерпретатора, в том виде, в каком, как полагает интерпретатор, он представляется автору речи, – т.е. дважды преломленное представление интерпретатора о собственном внутреннем мире.

7. Личностные аспекты интерпретации характеризуют интерпретатора, выделяют его из числа остальных носителей языка. В конкретном акте интерпретации различаются:

– межличностность: истолкования навязываются автором речи, а также связями между различными интерпретаторами, поэтому индивиды сходно воспринимают одни и те же высказывания;

– интенциональность, намерения (регулирующие ход интерпретации): а) автора речи, более или менее адекватно распознаваемые; б) самого интерпретатора, сказывающиеся на глубине и завершенности интерпретации; то, как соотносятся намерения интерпретатора с его гипотезами о намерениях автора речи, зависит от личности интерпретатора, на одном полюсе – те, кто легко принимают в качестве законных все возможные намерения автора речи, а на другом – те, кто воспринимают чужую речь сверхкритично и остраненно [13] . Эмпатия состоит в принятии презумпций автора, которые интерпретатор реконструирует на свой страх и риск, основываясь на своих знаниях; то есть, интерпретатор смотрит на вещи “чужими глазами” и готов узаконить любые намерения в чужой речи, приняв намерения автора как аксиому.

Взаимодействие различных видов интерпретации дает понимание – внутренне реализованную

-12-

“удачную интерпретацию”, не обязательно проявленную внешне, для других людей [14] . Понимание – оценка результата интерпретации или ее хода, воплощенная по-разному в зависимости от личностных характеристик интерпретатора. Так, Я понял, что вы хотите сказать можно перифразировать следующим образом: “Моя интерпретация вашей речи совпадает с вашей интерпретацией вашей собственной речи”, “Моя интерпретация совпадает с замыслом, возможно, неудачно воплощенным в вашей речи” и т.п. [15] Естественно, что языковые аспекты интерпретации не исчерпывают понимания в целом [16] .

5. Заключение

В современной обыденной речи слово интерпретация употребляется и даже стало модным. За этим словом сохранился уничижительный оттенок, когда говорят: Это – не непреложная истина, это – всего лишь интерпретация. Ну что же, в таком случае, филологи занимаются “всего лишь” языком. Однако в этом “всего лишь” – и наша жизнь.

При подходе к интерпретации не только как к инструменту, но и как к объекту филологии, у литературоведения, философии языка и лингвистики появляются общий язык, общие интересы и общий материал исследования.

Литература

1. Винокур Г.О. 1941 – О задачах истории языка // Уч. зап. Московского гор. пед. ин-та, каф. русского языка. – М., 1941. Т.5. Вып.1. С.. Переп. // Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. – М., 1959.С.207-226.

2. Волошинов В.Н. 1929 – Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке. – Л., 1929.

3. Гловинская М.Б. 1989 – Семантика, прагматика и стилистика видо-временных форм // Грамматические исследования: Функционально-стилистический аспект: Суперсегментная фонетика; Морфологическая семантика. – М., 1989. С.74-146.

4. Гранин Ю.Д. 1987 – О гносеологическом содержании понятия "оценка" // Вопр. филос. 1987, № 6, с.59-72.

5. Демьянков В.З. 1989 – Интерпретация, понимание и лингвистические аспекты их моделирования на ЭВМ. – М., 1989.

6. Демьянков В.З. 1994 – Морфологическая интерпретация текста и ее моделирование. М., 1994.

7. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. 1992/97 – Толковый словарь русского языка. – 4-е изд., доп. М., 1997.

8. Постовалова В.И. 1988 – Лингвистическая гипотеза и ее обоснование. – Дисс. на соиск. ученой степени доктора филол. наук. – М., Институт языкознания АН СССР, 1988.

9. Солнцев В.М. 1957 – Очерки по современному китайскому языку: (Введение в изучение китайского языка). – М., 1957.

10. Степанов Ю.С. 1985 – В трехмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. – М., 1985.

11. Телия В.Н. ред. 1995 – Словарь образных выражений русского языка. М., 1995.

12. Allan K. 1986 – Linguistic meaning: V.1. – L.; N.Y., 1986.

13. Ast F. 1808 – Grundriss der Philologie. – Landshut, 1808.

14. Baker C.-L., Brame M.K. 1972 – Global rules: A rejoinder // Lg. 1972, v.48, N 1, 51-75.

15. Bartsch R. 1979 – The syntax and semantics of subordinate clause construction and pronominal oreference // Selections from the Third Groningen Round Table. – N.Y. etc., 1979. P.23-59.

16. Bateson G. 1979 – Mind and nature: A necessary unity. – L.; Sydney, 1979.

17. Bennett A. 1978 – Interruptions and the interpretation of conversation // BLS 1978, v.4, 557-575.

18. Brown G., Yule G. 1983 – Discourse analysis. – Cambr. etc., 1983.

19. Carnap R. 1950 – Empiricism, semantics, and ontology // RIPh 1950, v.4, p.20-40. Repr. // The linguistic turn: Recent essays in philosophical method. – Chicago; L., 1967. P.72-84.

20. Carter K., Presnell M. 1994 – Introduction // Interpretive approaches to interpersonal communication. – Albany, 1994. P.1-9.

21. Chomsky N. 1981 – Lectures on government and binding. – Dordrecht; Cinnamon, 1981.

22. Cooper R. 1983 – Quantification and syntactic theory. – Dordrecht etc., 1983.

23. Culler J. 1975 – Structuralist poetics: Structuralism, linguistics and the study of literature. – L.; Henley, 1975.

24. Culler J. 1980 – Prolegomena to a theory of reading // The reader in the text: Essays on audience and interpretation. – Princeton (N.J.), 1980. P.46-66.

25. Deetz S. 1984 – Metaphor analysis // Methods for intercultural communication research. – Beverly Hills etc., 1984. P.215-228.

26. Derrida J. 1967 – L'écriture et la différence. – P., 1967.

27. Dresher B.E. 1977 – Logical representations and linguistic theory // LI 1977, v.8, 351-378.

28. Droysen J.G. 1943 – Historik: Vorlesungen über Enzyklopädie und Methodologie der Geschichte /Hrsgn. v. Rudolf Hübner, im Auftrage der Preussischen Akad. der Wissenschaften. – 2. Aufl. – München; B., 1943.

29. Eijck J.v. 1988 – Games and representations // Representation and reasoning: Proceedings of the Stuttgart Conference: Workshop on discourse representation, dialogue tableau and logic programming. – Tübingen, 1988. P.16-46.

30. Evans G. 1976 – Semantic structure and logical form // Truth and meaning: Essays in semantics. – Oxford, 1976. Repr. // Evans G. Collected papers. – Oxford, 1985. P.49-75.

31. Finke P. 1984 – Konstruktive Selbstthematisierung: Eine metatheoretische Studie zur Linguistik und Literaturwissenschaft // Analytische Literaturwissenschaft. – Braunschweig; Wiesbaden, 1984. S.9-40.

32. Firth J.R. 1968 – A new approach to grammar // Firth J.R. Selected papers of J.R.Firth 1952-59 / Ed. by F.R.Palmer. – L.; Harlow, 1968. P.114-125.

33. Geertz C. 1983 – Local knowledge: Further essays in interpretive anthropology. – N.Y., 1983.

34. Giddens A., Turner J.H. 1987 – Introduction // Social theory today. – Stanford (California), 1987. P.1-10.

35. Grassi E. 1980 – Rhetoric as philosophy: The humanist tradition. – University Park; L., 1980.

36. Grice P. 1975 – Logic and conversation // Speech acts. – New York etc., 1975. P.41-58.

-13-

37. Harris W. 1988 – Interpretive acts: In search of meaning. – Oxford, 1988.

38. Harst J.v.d. 1989 – Verklaring en interpretatie in de literatuurwetenschap. – Amsterdam, 1989.

39. Hiley D., Bohman J., Shusterman R. eds. 1991 – The interpretive turn: Philosophy, science, culture. – Ithaca; N.Y., 1991.

40. Hofmann T.R. 1979 – What some semantic theories can't do // The elements: A parasession on linguistic units and levels: April 20-21, 1979: Including papers from the Conference on Non-Slavic languages of the USSR (April 18, 1979) – Chicago, 1979. P.60-67.

41. Hudson R.A. 1976 – Arguments for a non-transformational grammar. – Chicago; L.:, 1976.

42. Jackendoff R.S. 1972 – Semantic interpretation in generative grammar. – Cambr. (Mass.); L., 1972.

43. Jackendoff R.S. 1983 – Semantics and cognition. – Cambr. (Mass.), 1983.

44. Johnson-Laird P.N. 1986 – Conditionals and mental models // On conditionals. – Cambr. etc., 1986. P.55-75.

45. Kroch A.S. 1981 – On the role of resumptive pronouns in amnestying island constraint violations // CLS 1981, v.17, 125-135.

46. Labov W. 1985 – The several logics of quantification // BLS 1985, v.11, p.175-195.

47. Lakoff G. 1970 – Global rules // Lg. 1970, v.43, № 3, p.627-639.

48. Lang E. 1977 – Semantik der koordinativen Verknüpfung. – B., 1977.

49. Lasnik H. 1976 – Remarks on coreference // LA 1976, v.2, 1-22. Repr. // Lasnik H. Essays on anaphora. – Dordrecht etc., 1989. P.90-109.

50. Leonard R. 1984 – The interpretation of English noun sequences on the computer. – Amsterdam etc., 1984.

51. Okamoto S. 1981 – The notion of givenness and the use of pronouns and ellipsis // BLS 1981, v.7, 222-235.

52. Olsen S.H. 1987 – The end of literary theory. – Cambr. etc., 1987.

53. Ortega y Gasset J. 1957 – El hombre y la gente. – Madrid, 1957.

54. Pinkham J.E. 1985 – The formation of comparative clauses in French and English. – N.Y.; L., 1985.

55. Pléh Cs. 1982 – Subject or topic in Hungarian: Some psycholinguistic evidence to increase the confusion // Hungarian linguistics. – Amsterdam; Philadelphia, 1982. P.447-465.

56. Reinhart T. 1983 – Coreference and bound anaphora: A restatement of the anaphora questions // LaP 1983, v.6, N 1, 47-88.

57. Reinhart T. 1983a – Anaphora and semantic interpretation. – L.; Canberra, 1983.

58. Ricoeur P. 1981 – Hermeneutics and the human sciences. – L., 1981.

59. Russell B. 1946 – History of Western philosophy and its connection with political and social circumstances from the earliest times to the present day. – L., 1946.

60. Schaner-Wolles C., Haider H. 1987 – Spracherwerb und Kognition – Eine Studie über interpretative Relationen // Grammatik und Kognition: Psycholinguistische Untersuchungen. – Opladen, 1987. S.41-80.

61. Schauber E., Spolsky E. 1986 – The bounds of interpretation: Linguistic theory and literary text. – Stanford (California), 1986.

62. Schwarz M. 1997 – Anaphern und ihre diversen Antezedenten: Koreferenz und Konsorten // Sprache im Fokus: Festschrift für Heinz Vater zum 65. Geburtstag. – Tübingen, 1997. S.445-455.

63. Seuren P.A. 1986 – Anaphora resolution // Reasoning and discourse processes. – L. etc., 1986. P.187-207.

64. Shapiro M. 1983 – The sense of grammar: Language as semeiotic. – Bloomington, 1983.

65. Singer J. 1996 – Grundzüge einer rezeptiven Grammatik des Mittelhochdeutschen. – Paderborn etc., 1996.

66. Song S.C. 1988 – Explorations in Korean syntax and semantics. – Berkeley (CA), 1988.

67. Spitzer L. 1928 – Stilstudien: II. Stilsprachen. – München, 1928.

68. Wasow T. 1975 – Anaphoric pronouns and bound variables // Lg. 1975, v.51, № 2, 368-383.

69. Williams R. 1977 – Marxism and literature. – Oxford, 1977.

70. Wittgenstein L. 1953 – Philosophical investigations: Philosophische Untersuchungen. – Oxford; N.Y., 1953.



ћ Авторская модификация статьи, опубликованной под тем же названием в журнале «Вопросы филологии». М., 1999. № 2. С.5-13.

[1] Например, лексикографы выделяют разное количество значений у слова язык: в словаре [Ожегов, Шведова 1992/97, 917] – три лексемы язык, в МАС под ред. А.П.Евгеньевой (т.4) – восемь значений в рамках одной лексемы. А именно: 1) орган в полости рта в виде мышечного выроста у позвоночных животных и человека, способствующий пережевыванию и глотанию пищи, определяющий ее вкусовые качества; 2) орган речи; 3) (мн. язык'и и устаревшее яз'ыки) система словесного выражения мыслей, обладающая определенным звуковым и грамматическим строем и служащая средством общения людей; 4) разновидность речи, обладающая теми или иными характерными признаками: стиль, слог; 5) средство бессловесного общения (язык музыки); 6) (мн. язык'и и яз'ыки) устаревшее: народ, народность; 7) пленный, от которого можно узнать нужные сведения; 8) металлический стержень в колоколе или колокольчике, который, ударяясь о стенку, производит звон. Дальнейший анализ приводит к перегруппировке и иерархизации значений.

[2] О китайской традиции сведения лексем к последовательностям морфем см. [Солнцев 1957]. Для морфологической интерпретации европейских языков приемлемость близкого принципа мы пытались продемонстрировать в книге [Демьянков 1994].

[3] Например, выражение говорить русским языком, именно при данном фиксированном порядке слов предполагает неформальный стиль общения (откровенно грубо по отношению к вышестоящему) и не употребляется в будущем времени и в сослагательном наклонении [Телия ред. 1995, с.229].

[4] Вспомним мнение Б.Рассела: изучая чужую концепцию, следует исходить из презумпции “гипотетической симпатии”, то есть постараться принять чужую теорию за чистую монету, понять ее, и только после этого постараться улучшить или опровергнуть ее. Кроме того: “When an intelligent man expresses a view which seems to us obviously absurd, we should not attempt to prove that it is somehow true, but we should try to understand how it ever came to seem true. This exercise of historical and psychological imagination at once enlarges the scope of our thinking, and helps us to realize how foolish many of our own cherished prejudices will seem to an age which has a different temper of mind” [Russell 1946, с.58].

[5] Например: феноменология, особенно в связи с именем А.Шютца; “критическая теория” (Ю.Хабермас); герменевтика, развиваемая в трудах Х.-Г.Гадамера и П.Рикёра; традиции, казалось бы, ушедшие в небытие – символический интеракционизм в США и европейский структурализм и пост-структурализм, – вновь привлекли внимание. Плюс к тому, сравнительно новые подходы в социологии и в смежных науках – этнометодология, теория структурирования и “теория практики” (особенно в работах Бурдьё).

[6] Интересный пример реализации, по существу, интерпретативного взгляда на научную парадигму как на одно из воплощений более широкой парадигмы ментальности (в искусстве и литературе) представляет исследование [Ю.С.Степанов 1985].

[7] По [Schauber, Spolsky 1986, c.1-2], лингвисты, философы, психологи-когнитивисты, теоретики литературы сегодня не только решают общие базисные задачи, связанные с природой интерпретации, но и начинают говорить об интерпретации одним и тем же языком (так было далеко не всегда).

[8] К таким теориям можно, в частности, отнести концепции столь разных исследователей-логиков, как Х.Камп (H.Kamp), И.Хайм (I.Heim), Баруайз и Перри (Barwise, Perry), а также работы по теории логической формы (LF-theories) и по “управлению и связыванию” в рамках генеративной модели Хиггинботама (Higginbotham) и Мея (May). Различаются четыре компонента описания: 1) грамматика предложения, 2) синтаксис дискурса, 3) модели дискурсной семантики, 4) полные модели [Eijck 1988, c.18]. Эти модели равносильны теоретико-игровой семантике Я.Хинтикки.

[9] А именно, интерпретационная семантика языка L состоит из трех частей [G.Evans 1976, c.70]: 1) констатация семантических примитивов этого L для каждой грамматической категории, дающая уместное приписывание значения членам конкретной категории, 2) процедура выявления истинности выражения при конкретной интерпретации для L, 3) процедура установления “целевой” (intended) интерпретации для L, указывающая для каждого примитива этого L, какое из всех уместных приписываний он должен получить при конкретной целевой интерпретации. Выражения одной и той же категории получают “приписывания” одного и того же вида. “Целевая”, или актуальная интерпретация – “приписывания”, считаемые свойственными выражениям данного языка, при значимости, считаемой присущей этим выражениям [G.Evans 1976, c.34].

[10] Этот взгляд принят в концепции Г.Бейтсона, утверждавшего, что грамматика – то же, что формирование объекта в рамках контекста [G.Bateson 1979, c.17]. В постструктуралистской герменевтической традиции во Франции (особенно в работах П.Рикёра [Ricoeur 1981]), у “позднего” Л.Виттгенштейна [L.Wittgenstein 1953] (понимавшего язык как форму жизни), находим близкий подход. В работах по теории литературы, считающих, что определение языка всегда, явно или неявно, есть “определение человеческого бытия в мире” [R.Williams 1977, c.21], также, в скрытом виде представлен этот взгляд. Наконец, у интерпретаторов М.Хайдеггера – у Э.Грасси [Grassi 1980], Ортеги-и-Гассета [Ortega 1957, c.242] (последний называл интерпретативный анализ новой филологией), и у представителей общественных наук, описывающих законы и их проявления через призму “случаев и их интерпретаций” [Geertz 1983, c.19], это же мнение прямо или косвенно выводимо.

[11] Ср.: “Когда замечают кажущуюся аномалию, нарушение, неоднозначность или неясность, противоречащие набору ожидаемых нами контекстов, мы стремимся примирить получаемые импликации путем поиска менее непосредственных контекстов. Мы вскрываем то, как должен быть прочитан текст, по ходу самого чтения” [W.Harris 1988, c.157-162].

[12] Особенное место занимает теория как объект интерпретации. В.И.Постовалова различает три позиции при проведении процедур интерпретации [Постовалова 1988, с.34-35]: а) "внутриконцептуальная", идентифицирующая интерпретатора и автора интерпретируемого текста: “В соответствии с установкой этой позиции интерпретатор видит свою задачу в том, чтобы достроить здание концепции, не завершенное, по его мнению, автором. Успех работы интерпретатора в этом случае определяется в значительной степени соразмерностью и созвучностью интерпретатора личности автора интерпретируемой концепции”; б) "надконцептуальная", направленная на сознательно проводимую реконструкцию концепции: “Главной целью исследователя-интерпретатора в этом случае будет сохранение, а точнее – восстановление целостности реконструируемого мира концепции, завершенного по замыслу, хотя, возможно, и не достроенного в деталях”; в) "межконцептуальная", осуществляемая с точки зрения возможности включения ее фрагментов в новую теорию: “Содержание концепции начинает рассматриваться как часть теоретического багажа единого потока идеи науки. Главным в этой позиции является не восстановление духовного мира автора или содержания концепций в их целостности, а идея сохранения преемственности в науке”.

[13] В работе [Гловинская 1989, с.136] выделяются три типа интерпретаторов, пересказывающих содержание книги, фильма и т.п.: 1) в роли знакомого с текстом наблюдателя, но не слушающего, тогда события излагаются как факты прошлого; 2) отождествляющий себя со слушающим; события излагаются либо как факты настоящего (говорящий-интерпретатор и слушающий как бы одновременно знакомятся с данным произведением в момент речи), либо как факты будущего (говорящий-интерпретатор как бы встает на точку зрения слушающего – читателя или зрителя, который будет воспринимать данное произведения); 3) говорящий-автор и говорящий-интерпретатор, совпадающие в одном лице – в сценических ремарках, заголовках и т.п.

[14] Иначе разграничивал понимание и интерпретацию Дройзен, полагавший, что к интерпретации мы прибегаем, только если когда нет непосредственного личного контакта с автором; отсюда – следующие виды интерпретации: а) прагматическая – по делам и по фактам, б) интерпретация окружения – времени и пространства, в) психологическая – по мотивам и т.п., г) по идеям или по этическим факторам [Droysen 1943, с.153].

[15] Ср.: “Возможности и степень понимания (или непонимания) “заданы” не только специальной и общей эрудицией ученого, но и типом его сознания (“конформистский”, либо “творческий”), тем, на основе каких научных императивов производится оценка новых данных и какие субъективные возможности “открыты” специалисту для перевода научной информации в состав оперативных структур мышления” [Гранин 1987, с.72].

[16] Впрочем, при когнитивистском подходе границы между языковым и внеязыковым настолько размыты, что это положение становится либо трюизмом, либо бессмысленным, см. [Singer 1996, с.3-5].